Савченко Г.Ю., директор «Центра разрешения кризисных ситуаций», СПб., член РПАО. Обучающий аналитик и супервизор ЕКПП.
Плачь - сложное явление, по словам Винникотта, плачь указывает на то, что младенец уже ощутил себя и свое место в мире. Он больше «не пробка, плывущая по волнам».
Он начинает чувствовать ответственность за все то, что происходит в его жизни. И пытается управлять своей жизнью и процессами, происходящими вокруг него.
Существуют люди, у которых возникают трудности в отношениях с тем, что в психоанализе обозначается термином «реальность». Люди, которые испытывают затруднения в ощущениях себя и собственной идентичности.
Такие люди одновременно живут в двух мирах. Внутреннем, основанном на чувствах, желаниях и фантазиях, часто бессознательных и инстинктивных, опирающихся на младенческий опыт, и мире внешнем, продиктованном процессами социализации, требованиями родителей и текущей ситуацией «здесь и сейчас».
Соприкасаясь, эти миры, две реальности, которыми располагает пациентка (речь о которой пойдет далее в моем сообщении), создают огромный диссонанс, конфликт, который вызывает множество чувств. Вербальное проявление одного из которых – слезы мне хотелось бы рассмотреть в своем сообщении, используя для примера случай пациентки с неустойчивой идентичностью.
Я назвала свою статью «Крокодиловы слезы», потому что хочу показать, как негативные чувства гнева, ярости, зависти, выражавшиеся в желании поглощать, проявляются в ситуации аналитической работы, в ситуации, спровоцированной переносом. Рассмотреть контекст ситуаций, в которых такие слезы являются манифестацией чувств, укладывающихся в понятие параноидно-шизоидной позиции, с точки зрения теории М. Кляйн.
Клинические заметки для данного сообщения взяты из долгосрочного и на настоящий момент продолжающегося анализа двадцатишестилетней пациентки А.
Она обратилась к анализу как из-за чувства неудачи в установлении социальных контактов, так и из-за совершенной неудовлетворенности своей личной жизнью.
Несколько слов о ее семейной истории:
На первый взгляд история жизни этой пациентки выглядит довольно обычно. Она родилась и выросла в семье служащих. Имеются многочисленные родственники и с отцовской и материнской стороны. Пациентка, а на момент обращения ей было 22 года, жила с родителями и сестрой, младше себя на год. Она училась на последнем курсе института, в который поступила со второй попытки. Может быть, она и не стала бы так активно прилагать усилия для поступления в этот институт, но родители считали, что высшее образование - необходимое условие для счастливой жизни. Вернее, так считали не родители, а ее мама, потому что папу пациентка охарактеризовала как дистанцированного от происходящего в ее жизни. Он был загадочным молчаливым объектом, находящимся в ее жизненном пространстве и вызывавшим аффективные амбивалентные чувства. «Папа молчун и вообще разговаривает мало»,- говорила она об отце.
Так начиналась психоаналитическая история пациентки Н., которая до сих пор еще не закончена и продолжается вот уже пять лет. Она приходила ко мне один раз в неделю, и мы обсуждали ее сложности на работе, в маленькой фирме, где она работала секретарем, ее строгого начальника, ее подругу, и поначалу ничего не предвещало тех загадочных и порой драматических событий, развернувшихся впоследствии в ментальном пространстве психоаналитического кабинета. Обращала на себя внимание лишь некая аффективная заряженность, когда она рассказывала о своем опыте взаимодействия и построения отношений с другими людьми, и острые амбивалентные чувства, которые она испытывала к своей младшей сестре и отцу.
Все изменилось после летнего перерыва, который мы по обоюдной договоренности сделали, проработав примерно год. Вернувшись в терапию, пациентка почти перестала говорить, поменяла вербальный язык нашего взаимодействия на невербальный способ коммуникации. Говорила односложно, часто с вызовом или раздражением,
Клиническая иллюстрация:
(Молчала 30 мин.) Может мне так руками что-то показать?! Просто я не могу ничего сказать! Может быть, я устала или волнуюсь. Я себя чувствую какой-то дурочкой!
Все, уже не могу говорить!
- А что такое?
- (молчит) Думать тоже не могу!
- Давайте обсудим, что мешает Вам говорить и думать
Молчит до конца сеанса.
Было совершенно очевидно, что что-то сильное произошло в ее внутреннем мире за период нашего летнего перерыва, что-то, что вызвало мощный регресс на довербальный уровень и волну сильных чувств.
Но самое удивительное было то, что она начала как-то по-другому плакать. Слезы и раньше были одним из способов коммуникации в нашем взаимодействии. Но теперь это было как-то иначе, словно без причины, и все мои попытки интерпретировать их как беспомощность, страх или чувство одиночества и присоединиться к этим чувствам, создавали ситуацию «повторения пройденного», того, что было знакомо и привычно пациентке с детства и формировало пространство для манипуляций.
Создавалось ощущение, что эти слезы существуют как бы сами по себе и не вписываются в то вербальное взаимодействие, которое происходило между нами. Пациентка была в своем собственном процессе. Куда для меня не было доступа.
«То, как наши пациенты высказывают приходящие им в голову мысли во время аналитической работы, дает нам повод к интересным наблюдениям…»[4], - пишет Фрейд в своей работе «Отрицание» - «Отрицание представляет собой интеллектуальную замену вытеснению, слово «нет» - его отличительный признак, сертификат о происхождении… Мы понимаем, что это отвержение возникающей мысли посредством проекций. Это как если бы пациент сказал: «Хотя в связи с этим человеком мне пришла в голову мысль о матери, у меня нет желания признавать эту мысль…»
Теория ранних объектных отношений выделяет отрицание как одно из наиболее важных преобразований в формировании Эго. В раннем возрасте аффекты воспринимаются ребенком только глобально, как «за» и «против». Отрицание используется в защитных механизмах идентификации с агрессором в тех случаях, когда либидинозный объект воспринимается как плохой, атакующий или как если бы, говоря в терминах теории М. Кляйн, младенец чувствовал преследование плохой материнской груди и предпринимал попытки защитится от этого преследования.
Отрицание эквивалентно уничтожению любых фрустрирующих объектов или ситуаций и таким образом тесно связано с чувством всемогущества, существующего не ранних этапах жизни.
Такие реакции переноса этой пациентки подтолкнули меня к более пристальному изучению ее жизненной истории, но А. ничего не помнила о своей детской жизни, все фантазии и переживания младенческого опыта были запретными и глубоко вытесненными.
Снова обратившись к ее биографии, я обнаружила, что не придала должного внимания некоторым деталям. У пациентки была младшая сестра, с которой отношения были окрашены острым чувством соперничества. Разница между сестрами составляла год, следовательно, мать пациентки забеременела вновь, когда А. было 3 месяца, и в тот момент, когда пациентке исполнился год, уже была озабочена новым младенцем.
Шаг за шагом, работая с сопротивлением переноса, которое выражалось в отрицании и вытеснении, я помогала пациентке продвигаться в своем внутреннем процессе, и в один из тех моментов, когда она могла справляться со своими сильными чувствами и говорить, А. доверила мне свою фантазию о раннем детстве.
Клиническая иллюстрация:
У меня такое ощущение, говорит пациентка в конце сессии, что мне нужно перекрикивать или бороться с другими людьми за то, чтобы меня услышали. Я чувствую, что другие лучше меня, и мне кажется, что я должна делать что-то унизительное (плачет).
- унизительное? спрашиваю я.
- Не знаю. Я уже сейчас ничего не понимаю. Представляю маму с коляской. В коляске я. Я лежу в ужасе и страхе, и сказать об этом нельзя. Может быть, мама такое важное существо, что ее нельзя тревожить. Или она какая-то непонятная… Ну о ком она может думать? Только о нас! Мама рассказывает, что, как только родилась сестра, она меня сразу же выкинула из коляски, и я уже пошла пешком.
«Если мать отсутствует или лишает ребенка своей любви, он перестает быть уверен в удовлетворении своих потребностей и, возможно, испытывает самые неприятные чувства напряжения» [3],- говорит Фрейд об инфантильном страхе потери любви. Такие неудовлетворенные либидинозные ожидания этой пациентки порождают тревогу и чувство опасности, что из-за так называемого отсутствия матери ее потребность может остаться неудовлетворенной. Страх потери первичного объекта Самости, ощущаемого как хорошая часть себя, влияет на процессы идентичности. И если такие процессы в бессознательном имеют сильный размах, то хорошая часть Самости считается потерянной и пациентка активизирует проективную идентификацию. В результате мать становиться Эго-идеалом. Эти процессы сполна проявляются в реакциях переноса и символическом языке фантазий и сновидений пациентки.
Примерно через полтора года после начала нашего взаимодействия пациентка смогла - сначала очень несмело, но затем все чаще и чаще - доверять мне свои сны.
Просто рассказывала приснившееся и почти никогда не спрашивала, что, как я предполагаю, они могут означать. Она охотно делилась содержанием сновидений, но с трудом хотела комментировать и делиться со мной своими чувствами на этот счет. Иногда, рассказывая о своем сне, она могла неожиданно заплакать и, дав волю слезам, так же неожиданно перестать плакать.
Клиническая иллюстрация:
Сон:
Я нахожусь в огненном пространстве, и взрывается огромный шар. И я бегу через эту материю и не могу убежать. И там во сне же я смотрю на эту огненную материю и думаю, что может произойти с человеком, когда он попадает на солнце. Он сгорает.
- На что это было похоже?
- (дышит) (плачет) А с другой стороны, я подумала: что у меня останется, если не будет этих страданий. Это, наверное, как-то отличает меня от других. Наблюдая эту пациентку в течение нескольких лет нашего психоаналитического взаимодействия, я обратила внимание на особенность ее невербальных сигналов, которые являлись одним из каналов аналитического взаимодействия. Нередко, перед тем как заплакать, она часто и прерывисто дышала, как если бы какие-то либидинозно заряженные чувства или образы ее внутренней вселенной просились наружу, а потом наступала разрядка, и приходили слезы. Особенности ее поведения, реакции переноса, защиты, способ построения коммуникаций открывали возможность предположить структуру личности в терминах нарциссической или пограничной патологии. Ее грандиозная нарциссическая самость инфантильной природы подверглась защитному расщеплению. Для достижения прочного ощущения себя пациентке необходима устойчивая внутренняя репрезентация матери. Но в силу причин, связанных с личной историей, интроекция материнского образа не была успешной, пациентка фиксирована в параноидно-шизоидной позиции (по М.Кляйн). Что приводит ее к неспособности разграничить саморепрезентацию и репрезентацию другого, поэтому и границы между ее телом и телом матери остаются спутанными.
Занятая поиском осознавания Себя внутри своей психической реальности, нарциссическая самость защищается от атакующих и опасных частей.
Я ожидала гнева и аффективных реакций пациентки в реакциях невроза переноса. Но её слезы и едва различимая дистанцированность от меня как объекта перенесенных чувств никак не укладывались в ожидаемую картину тревоги, страха и ярости, которые пациентка должна была чувствовать в своей нарциссической вселенной.
Картина разваливалась, никак не хотела укладываться в моей голове, как, возможно, отщепленные части Самости пациентки никак не могли интегрироваться в целостный образ.
Ответ обозначился в моих чувствах контрпереноса, когда однажды на сессии я чуть не выронила ручку во время записи материала пациентки и поняла, что сплю!
Я спала и при этом записывала и задавала проясняющие вопросы. Мое наблюдающее Эго работало, ощущая некую скованность и замедление мыслительных процессов. Я чувствовала вязкость, но ничего не могла с этим поделать. Совершенно очевидно, что я защищалась от сильных негативных чувств пациентки.
Анализируя свои контрпереносные чувства, я неожиданно наткнулась в психоаналитической литературе, на описание подобных реакций терапевта. Джойс Мак-Дугелл, говоря о своем опыте работы с мужчиной-гомосексуалистом, описывала похожие реакции контрпереноса: «…Здесь мы можем сделать вывод, писала она, что, когда «Другой» в этих отношениях скорее условие, чем личность, аналитическому взаимодействию будут сильно угрожать бессознательные фантазии. Область внутреннего омертвения, которая пронизывает психическую реальность таких пациентов, активизирует параноидные страхи, запускающие процессы дезинтеграции… Это мешает маленькому ребенку психически обладать своим телом, эмоциями, затрудняет его способность мыслить или связывать мысли или чувства. Попадая в такое положение, аналитик зачастую чувствует себя парализованным, как будто их аналитическое взаимодействие было умерщвлено. Таким образом, ощущение внутренней смерти распространяется и на аналитические отношения, которые аналитик начинает ощущать в своих контртрансферентных переживаниях». [2]
На одной из сессий, поплакав какое-то время и успокоившись, пациентка сказала, что совершенно невозможно угадать, что я скажу в следующий момент. Обычно, приходя на сеанс, она заранее конструировала и проигрывала то, что произойдет между нами в пространстве психоаналитического кабинета. Но всякий раз эта смоделированная ею реальность нарушалась, я говорила что-то, что А. никак не ожидала и не могла предугадать. Всякий раз это происходило неожиданно для нее и вызывало в ней желание заплакать.
Я выходила из той роли, которую пациентка мне готовила и, следовательно, из-под ее всемогущего контроля. Такая ситуация становилась пусковым механизмом к аффективно заряженным чувствам страха, злости и ярости, которые, в свою очередь, запускали примитивные оральные защиты, и она поглощала меня, спасаясь от преследования и помещая внутрь своей безжизненной части самости, сохраняя таким образом образ идеальной матери, из которого произрастало ее нарциссическое Я.
Многие психоаналитические теории включают в себя разработанные концепции ранней организации психики, подробно описывают различные аспекты происходящих психических процессов, таких как кляйнская концепция параноидно-шизоидной и депрессивной позиции, концепция переходного объекта Винникотта, концепция симбиотической фазы и фазы сепарации-индивидуации у М. Малер и т.д. Скрыто или явно все эти авторы соглашаются с тем, что диадные отношения и опыт сепарации являются полюсами, вокруг которых конституциируется чувство Я и чувство индивидуальной идентичности. Всякий раз, когда сепарация и различия не переживаются как психические приобретения, они становятся пугающими, как реальность, и угрожают ослаблениям чувства Я.
При нормальном развитии либидинозные и агрессивные влечения разряжаются в рамках взаимодействия между матерью и ребенком. В основе таких диадных отношений лежат динамические процессы, включающие катектические замещения. И в том числе эти процессы ведут к вторичным идентификациям. Для достижения прочного ощущения себя ребенку необходима устойчивая внутренняя репрезентация матери.
Оральные, каннибалистические, примитивные импульсы возобладали в пациентке всякий раз, когда она сталкивалась в своей субъективной реальности с преобладанием плохих объектов и нехваткой хороших для завершения ощущения себя. И тогда она яростно начинала процесс символического поглощения аналитика, нейтрализуя плохие части преследующей Самости при помощи заглатывания и приобретая хорошие тем же путем.
Фрейд пишет об этом феномене в статье «Отвержение»: «Свойство, относительно которого должно быть принято решение, изначально могло бы быть хорошим или плохим, полезным или вредным. Выражаясь на языке самых древних оральных импульсов: «Я хочу это съесть» или «Я хочу это выплюнуть», а в более широком значении: «Это я хочу ввести в себя, а это из себя исключить», то есть «Это должно быть во мне или вне меня». Первоначальное наслаждающееся я желает… интроецировать все хорошее и отбросить от себя все плохое. Плохое, чуждое Я, находящееся вовне, вначале ему тождественно».[4]
Далее Фрейд обращает внимание на то, что такие оральные процессы служат тестированию реальности, запускают процессы осознавания внутреннего и внешнего, т.е., говоря в терминах современного психоанализа, пациентка запускает процессы обретения Я, через тестирование реальности и выстраивание новых границ.
Следовательно, в истории этой пациентки ее агрессивное желание «съесть» меня запускало механизмы интеграции и укрепляло связи с реальностью. Фигура аналитика, подвергающаяся постоянным атакам пациентки в ее внутреннем мире, оставалась константной во внешнем. В этом субъективном пространстве постоянно сталкивались и взаимодействовали два типа состояний: «нет ничего кроме меня» и «есть объекты и явления за пределами моего всемогущества и неограниченного контроля».
«Качество объекта, который всегда подвергается разрушению, - пишет Винникотт в своей работе «Игра и реальность», - делает реальность выжившего объекта более насыщенной… внося вклад в утверждение постоянства объекта».[1]
В течение долгих лет нашей аналитической работы я контейнировала такие разрушительные импульсы пациентки, что дало ей возможность принять новую, менее опасную реальность, почувствовать себя поновому и обнаружить других, отличных от нее в этой реальности. Она постепенно переставала поглощать меня как угрожающий и опасный объект и одновременно объект, восполняющий недостаток хороших частей Самости и начала «выплевывать» эти плохие части в окружающую ее реальность. Она перестала невербально сигнализировать мне о своем состоянии при помощи аффективного дыхания и яростных слез и стала пытаться говорить о тех чувствах, которые выражала ранее в виде невербальных сигналов.
Клиническая иллюстрация.
- Сегодня у меня такое чувство, похожее на чувство вины. Вчера мне было так плохо, и я представляла такие ужасные вещи. Ну когда люди вокруг плохие… Ну, может, это нормально… Например, смотришь в окно и видишь какую-нибудь женщину. Она так смешно себя ведет. Вчера очень хотелось побить зеркала или окна.
- Вы хотели кого-то уничтожить?
- Не знаю! Вчера представляла какие-то разные вещи. Ужасные. Ну… Вас и Вашу коллегу - головой об стену, а мужчин ваших искупать в роскоши…
-Это как-то связано с тем, что Вы сегодня чувствуете вину?
- (молчит) Я про другое хотела сказать. Вот когда я шла к вам, один мужчина в троллейбусе хотел украсть мой кошелек. Я просто подумала, что такие вещи происходят неслучайно! Ну, как будто что-то мне дает понять… Ну, это какое-то очень сильное чувство, что я боюсь.
- Всеобъемлющее?
- Ну я не могу его проявить, потому что это сделает меня слишком открытой перед вами. Ведь я же хочу Вас головой об стену… ( хочет заплакать, но передумала).
- Вы хотели заплакать и не стали…
- Да, потому что я могу себе уже позволить злиться.
Заключение
В истории этой пациентки слезы, как негативное проявление реакции переноса, запускали процессы, позволяющие ей справиться с тревогой дезинтеграции Я.
Всякий раз, когда ее нарциссическая часть самости подвергалась атакам внешнего мира, а другая испытывала дефицит хороших объектов, начинался бессознательный процесс инкорпорации амбивалентной фигуры психоаналитика и помещения этого объекта внутрь.
В своем психоаналитическом процессе, регрессируя на довербальный уровень, она напоминала младенца, который начинал гневно плакать, когда был голоден, ощущая враждебность и небезопасность среды, в которой находился, и успокаивался после насыщения, как если бы вновь овладевал ситуацией и собой в окружающем мире.
В то же время нельзя упускать из вида, что пациентка в своих вторичных процессах была занята поиском идентичности и работала над обретением женственности. Поэтому все те яркие женские черты, присущие психоаналитику как либидинозному объекту, запускали процессы, связанные с нарциссической завистью и примитивной жадностью.
В конечном счете такие слезы являлись такой примитивной коммуникацией - при помощи поглощения, устанавливая которую, пациентка осуществляла попытки интеграции Самости и обретения идентичности.
Неудачи, которые она переживала в таком процессе, помогали ей справиться с угрожающей реальностью и принять ее. Столкнувшись со своей неидеальностью и приняв ее, она разрешила себе быть плохой, и это позволило предположить то, что в ее внутреннем мире произошел процесс слияния плохих и хороших частей самости в единый объект. Тот объект, на котором базируется Я-иденичность и из которого произрастает взрослая сексуальность.
Литература
1.Д. Винникотт. Использование объекта и построение отношений через идентификацию// Игра и реальность С. 169, М - 2002
2.Дж. Макдугалл. Аффекты, аффективное рассеивание и дизаффектация// Театры тела. С.116, М. Когито-Центр 2007.
3.З.Фрейд (1908). Об инфантильных сексуальных теориях// Сексуальная жизнь, т.5 (10), М. 2006 С.171.
4.З.Фрейд (1925), Отрицание// Психология бессознательного, т.3 (10), М. 2006 Стр. 397.
Плачь - сложное явление, по словам Винникотта, плачь указывает на то, что младенец уже ощутил себя и свое место в мире. Он больше «не пробка, плывущая по волнам».
Он начинает чувствовать ответственность за все то, что происходит в его жизни. И пытается управлять своей жизнью и процессами, происходящими вокруг него.
Существуют люди, у которых возникают трудности в отношениях с тем, что в психоанализе обозначается термином «реальность». Люди, которые испытывают затруднения в ощущениях себя и собственной идентичности.
Такие люди одновременно живут в двух мирах. Внутреннем, основанном на чувствах, желаниях и фантазиях, часто бессознательных и инстинктивных, опирающихся на младенческий опыт, и мире внешнем, продиктованном процессами социализации, требованиями родителей и текущей ситуацией «здесь и сейчас».
Соприкасаясь, эти миры, две реальности, которыми располагает пациентка (речь о которой пойдет далее в моем сообщении), создают огромный диссонанс, конфликт, который вызывает множество чувств. Вербальное проявление одного из которых – слезы мне хотелось бы рассмотреть в своем сообщении, используя для примера случай пациентки с неустойчивой идентичностью.
Я назвала свою статью «Крокодиловы слезы», потому что хочу показать, как негативные чувства гнева, ярости, зависти, выражавшиеся в желании поглощать, проявляются в ситуации аналитической работы, в ситуации, спровоцированной переносом. Рассмотреть контекст ситуаций, в которых такие слезы являются манифестацией чувств, укладывающихся в понятие параноидно-шизоидной позиции, с точки зрения теории М. Кляйн.
Клинические заметки для данного сообщения взяты из долгосрочного и на настоящий момент продолжающегося анализа двадцатишестилетней пациентки А.
Она обратилась к анализу как из-за чувства неудачи в установлении социальных контактов, так и из-за совершенной неудовлетворенности своей личной жизнью.
Несколько слов о ее семейной истории:
На первый взгляд история жизни этой пациентки выглядит довольно обычно. Она родилась и выросла в семье служащих. Имеются многочисленные родственники и с отцовской и материнской стороны. Пациентка, а на момент обращения ей было 22 года, жила с родителями и сестрой, младше себя на год. Она училась на последнем курсе института, в который поступила со второй попытки. Может быть, она и не стала бы так активно прилагать усилия для поступления в этот институт, но родители считали, что высшее образование - необходимое условие для счастливой жизни. Вернее, так считали не родители, а ее мама, потому что папу пациентка охарактеризовала как дистанцированного от происходящего в ее жизни. Он был загадочным молчаливым объектом, находящимся в ее жизненном пространстве и вызывавшим аффективные амбивалентные чувства. «Папа молчун и вообще разговаривает мало»,- говорила она об отце.
Так начиналась психоаналитическая история пациентки Н., которая до сих пор еще не закончена и продолжается вот уже пять лет. Она приходила ко мне один раз в неделю, и мы обсуждали ее сложности на работе, в маленькой фирме, где она работала секретарем, ее строгого начальника, ее подругу, и поначалу ничего не предвещало тех загадочных и порой драматических событий, развернувшихся впоследствии в ментальном пространстве психоаналитического кабинета. Обращала на себя внимание лишь некая аффективная заряженность, когда она рассказывала о своем опыте взаимодействия и построения отношений с другими людьми, и острые амбивалентные чувства, которые она испытывала к своей младшей сестре и отцу.
Все изменилось после летнего перерыва, который мы по обоюдной договоренности сделали, проработав примерно год. Вернувшись в терапию, пациентка почти перестала говорить, поменяла вербальный язык нашего взаимодействия на невербальный способ коммуникации. Говорила односложно, часто с вызовом или раздражением,
Клиническая иллюстрация:
(Молчала 30 мин.) Может мне так руками что-то показать?! Просто я не могу ничего сказать! Может быть, я устала или волнуюсь. Я себя чувствую какой-то дурочкой!
Все, уже не могу говорить!
- А что такое?
- (молчит) Думать тоже не могу!
- Давайте обсудим, что мешает Вам говорить и думать
Молчит до конца сеанса.
Было совершенно очевидно, что что-то сильное произошло в ее внутреннем мире за период нашего летнего перерыва, что-то, что вызвало мощный регресс на довербальный уровень и волну сильных чувств.
Но самое удивительное было то, что она начала как-то по-другому плакать. Слезы и раньше были одним из способов коммуникации в нашем взаимодействии. Но теперь это было как-то иначе, словно без причины, и все мои попытки интерпретировать их как беспомощность, страх или чувство одиночества и присоединиться к этим чувствам, создавали ситуацию «повторения пройденного», того, что было знакомо и привычно пациентке с детства и формировало пространство для манипуляций.
Создавалось ощущение, что эти слезы существуют как бы сами по себе и не вписываются в то вербальное взаимодействие, которое происходило между нами. Пациентка была в своем собственном процессе. Куда для меня не было доступа.
«То, как наши пациенты высказывают приходящие им в голову мысли во время аналитической работы, дает нам повод к интересным наблюдениям…»[4], - пишет Фрейд в своей работе «Отрицание» - «Отрицание представляет собой интеллектуальную замену вытеснению, слово «нет» - его отличительный признак, сертификат о происхождении… Мы понимаем, что это отвержение возникающей мысли посредством проекций. Это как если бы пациент сказал: «Хотя в связи с этим человеком мне пришла в голову мысль о матери, у меня нет желания признавать эту мысль…»
Теория ранних объектных отношений выделяет отрицание как одно из наиболее важных преобразований в формировании Эго. В раннем возрасте аффекты воспринимаются ребенком только глобально, как «за» и «против». Отрицание используется в защитных механизмах идентификации с агрессором в тех случаях, когда либидинозный объект воспринимается как плохой, атакующий или как если бы, говоря в терминах теории М. Кляйн, младенец чувствовал преследование плохой материнской груди и предпринимал попытки защитится от этого преследования.
Отрицание эквивалентно уничтожению любых фрустрирующих объектов или ситуаций и таким образом тесно связано с чувством всемогущества, существующего не ранних этапах жизни.
Такие реакции переноса этой пациентки подтолкнули меня к более пристальному изучению ее жизненной истории, но А. ничего не помнила о своей детской жизни, все фантазии и переживания младенческого опыта были запретными и глубоко вытесненными.
Снова обратившись к ее биографии, я обнаружила, что не придала должного внимания некоторым деталям. У пациентки была младшая сестра, с которой отношения были окрашены острым чувством соперничества. Разница между сестрами составляла год, следовательно, мать пациентки забеременела вновь, когда А. было 3 месяца, и в тот момент, когда пациентке исполнился год, уже была озабочена новым младенцем.
Шаг за шагом, работая с сопротивлением переноса, которое выражалось в отрицании и вытеснении, я помогала пациентке продвигаться в своем внутреннем процессе, и в один из тех моментов, когда она могла справляться со своими сильными чувствами и говорить, А. доверила мне свою фантазию о раннем детстве.
Клиническая иллюстрация:
У меня такое ощущение, говорит пациентка в конце сессии, что мне нужно перекрикивать или бороться с другими людьми за то, чтобы меня услышали. Я чувствую, что другие лучше меня, и мне кажется, что я должна делать что-то унизительное (плачет).
- унизительное? спрашиваю я.
- Не знаю. Я уже сейчас ничего не понимаю. Представляю маму с коляской. В коляске я. Я лежу в ужасе и страхе, и сказать об этом нельзя. Может быть, мама такое важное существо, что ее нельзя тревожить. Или она какая-то непонятная… Ну о ком она может думать? Только о нас! Мама рассказывает, что, как только родилась сестра, она меня сразу же выкинула из коляски, и я уже пошла пешком.
«Если мать отсутствует или лишает ребенка своей любви, он перестает быть уверен в удовлетворении своих потребностей и, возможно, испытывает самые неприятные чувства напряжения» [3],- говорит Фрейд об инфантильном страхе потери любви. Такие неудовлетворенные либидинозные ожидания этой пациентки порождают тревогу и чувство опасности, что из-за так называемого отсутствия матери ее потребность может остаться неудовлетворенной. Страх потери первичного объекта Самости, ощущаемого как хорошая часть себя, влияет на процессы идентичности. И если такие процессы в бессознательном имеют сильный размах, то хорошая часть Самости считается потерянной и пациентка активизирует проективную идентификацию. В результате мать становиться Эго-идеалом. Эти процессы сполна проявляются в реакциях переноса и символическом языке фантазий и сновидений пациентки.
Примерно через полтора года после начала нашего взаимодействия пациентка смогла - сначала очень несмело, но затем все чаще и чаще - доверять мне свои сны.
Просто рассказывала приснившееся и почти никогда не спрашивала, что, как я предполагаю, они могут означать. Она охотно делилась содержанием сновидений, но с трудом хотела комментировать и делиться со мной своими чувствами на этот счет. Иногда, рассказывая о своем сне, она могла неожиданно заплакать и, дав волю слезам, так же неожиданно перестать плакать.
Клиническая иллюстрация:
Сон:
Я нахожусь в огненном пространстве, и взрывается огромный шар. И я бегу через эту материю и не могу убежать. И там во сне же я смотрю на эту огненную материю и думаю, что может произойти с человеком, когда он попадает на солнце. Он сгорает.
- На что это было похоже?
- (дышит) (плачет) А с другой стороны, я подумала: что у меня останется, если не будет этих страданий. Это, наверное, как-то отличает меня от других. Наблюдая эту пациентку в течение нескольких лет нашего психоаналитического взаимодействия, я обратила внимание на особенность ее невербальных сигналов, которые являлись одним из каналов аналитического взаимодействия. Нередко, перед тем как заплакать, она часто и прерывисто дышала, как если бы какие-то либидинозно заряженные чувства или образы ее внутренней вселенной просились наружу, а потом наступала разрядка, и приходили слезы. Особенности ее поведения, реакции переноса, защиты, способ построения коммуникаций открывали возможность предположить структуру личности в терминах нарциссической или пограничной патологии. Ее грандиозная нарциссическая самость инфантильной природы подверглась защитному расщеплению. Для достижения прочного ощущения себя пациентке необходима устойчивая внутренняя репрезентация матери. Но в силу причин, связанных с личной историей, интроекция материнского образа не была успешной, пациентка фиксирована в параноидно-шизоидной позиции (по М.Кляйн). Что приводит ее к неспособности разграничить саморепрезентацию и репрезентацию другого, поэтому и границы между ее телом и телом матери остаются спутанными.
Занятая поиском осознавания Себя внутри своей психической реальности, нарциссическая самость защищается от атакующих и опасных частей.
Я ожидала гнева и аффективных реакций пациентки в реакциях невроза переноса. Но её слезы и едва различимая дистанцированность от меня как объекта перенесенных чувств никак не укладывались в ожидаемую картину тревоги, страха и ярости, которые пациентка должна была чувствовать в своей нарциссической вселенной.
Картина разваливалась, никак не хотела укладываться в моей голове, как, возможно, отщепленные части Самости пациентки никак не могли интегрироваться в целостный образ.
Ответ обозначился в моих чувствах контрпереноса, когда однажды на сессии я чуть не выронила ручку во время записи материала пациентки и поняла, что сплю!
Я спала и при этом записывала и задавала проясняющие вопросы. Мое наблюдающее Эго работало, ощущая некую скованность и замедление мыслительных процессов. Я чувствовала вязкость, но ничего не могла с этим поделать. Совершенно очевидно, что я защищалась от сильных негативных чувств пациентки.
Анализируя свои контрпереносные чувства, я неожиданно наткнулась в психоаналитической литературе, на описание подобных реакций терапевта. Джойс Мак-Дугелл, говоря о своем опыте работы с мужчиной-гомосексуалистом, описывала похожие реакции контрпереноса: «…Здесь мы можем сделать вывод, писала она, что, когда «Другой» в этих отношениях скорее условие, чем личность, аналитическому взаимодействию будут сильно угрожать бессознательные фантазии. Область внутреннего омертвения, которая пронизывает психическую реальность таких пациентов, активизирует параноидные страхи, запускающие процессы дезинтеграции… Это мешает маленькому ребенку психически обладать своим телом, эмоциями, затрудняет его способность мыслить или связывать мысли или чувства. Попадая в такое положение, аналитик зачастую чувствует себя парализованным, как будто их аналитическое взаимодействие было умерщвлено. Таким образом, ощущение внутренней смерти распространяется и на аналитические отношения, которые аналитик начинает ощущать в своих контртрансферентных переживаниях». [2]
На одной из сессий, поплакав какое-то время и успокоившись, пациентка сказала, что совершенно невозможно угадать, что я скажу в следующий момент. Обычно, приходя на сеанс, она заранее конструировала и проигрывала то, что произойдет между нами в пространстве психоаналитического кабинета. Но всякий раз эта смоделированная ею реальность нарушалась, я говорила что-то, что А. никак не ожидала и не могла предугадать. Всякий раз это происходило неожиданно для нее и вызывало в ней желание заплакать.
Я выходила из той роли, которую пациентка мне готовила и, следовательно, из-под ее всемогущего контроля. Такая ситуация становилась пусковым механизмом к аффективно заряженным чувствам страха, злости и ярости, которые, в свою очередь, запускали примитивные оральные защиты, и она поглощала меня, спасаясь от преследования и помещая внутрь своей безжизненной части самости, сохраняя таким образом образ идеальной матери, из которого произрастало ее нарциссическое Я.
Многие психоаналитические теории включают в себя разработанные концепции ранней организации психики, подробно описывают различные аспекты происходящих психических процессов, таких как кляйнская концепция параноидно-шизоидной и депрессивной позиции, концепция переходного объекта Винникотта, концепция симбиотической фазы и фазы сепарации-индивидуации у М. Малер и т.д. Скрыто или явно все эти авторы соглашаются с тем, что диадные отношения и опыт сепарации являются полюсами, вокруг которых конституциируется чувство Я и чувство индивидуальной идентичности. Всякий раз, когда сепарация и различия не переживаются как психические приобретения, они становятся пугающими, как реальность, и угрожают ослаблениям чувства Я.
При нормальном развитии либидинозные и агрессивные влечения разряжаются в рамках взаимодействия между матерью и ребенком. В основе таких диадных отношений лежат динамические процессы, включающие катектические замещения. И в том числе эти процессы ведут к вторичным идентификациям. Для достижения прочного ощущения себя ребенку необходима устойчивая внутренняя репрезентация матери.
Оральные, каннибалистические, примитивные импульсы возобладали в пациентке всякий раз, когда она сталкивалась в своей субъективной реальности с преобладанием плохих объектов и нехваткой хороших для завершения ощущения себя. И тогда она яростно начинала процесс символического поглощения аналитика, нейтрализуя плохие части преследующей Самости при помощи заглатывания и приобретая хорошие тем же путем.
Фрейд пишет об этом феномене в статье «Отвержение»: «Свойство, относительно которого должно быть принято решение, изначально могло бы быть хорошим или плохим, полезным или вредным. Выражаясь на языке самых древних оральных импульсов: «Я хочу это съесть» или «Я хочу это выплюнуть», а в более широком значении: «Это я хочу ввести в себя, а это из себя исключить», то есть «Это должно быть во мне или вне меня». Первоначальное наслаждающееся я желает… интроецировать все хорошее и отбросить от себя все плохое. Плохое, чуждое Я, находящееся вовне, вначале ему тождественно».[4]
Далее Фрейд обращает внимание на то, что такие оральные процессы служат тестированию реальности, запускают процессы осознавания внутреннего и внешнего, т.е., говоря в терминах современного психоанализа, пациентка запускает процессы обретения Я, через тестирование реальности и выстраивание новых границ.
Следовательно, в истории этой пациентки ее агрессивное желание «съесть» меня запускало механизмы интеграции и укрепляло связи с реальностью. Фигура аналитика, подвергающаяся постоянным атакам пациентки в ее внутреннем мире, оставалась константной во внешнем. В этом субъективном пространстве постоянно сталкивались и взаимодействовали два типа состояний: «нет ничего кроме меня» и «есть объекты и явления за пределами моего всемогущества и неограниченного контроля».
«Качество объекта, который всегда подвергается разрушению, - пишет Винникотт в своей работе «Игра и реальность», - делает реальность выжившего объекта более насыщенной… внося вклад в утверждение постоянства объекта».[1]
В течение долгих лет нашей аналитической работы я контейнировала такие разрушительные импульсы пациентки, что дало ей возможность принять новую, менее опасную реальность, почувствовать себя поновому и обнаружить других, отличных от нее в этой реальности. Она постепенно переставала поглощать меня как угрожающий и опасный объект и одновременно объект, восполняющий недостаток хороших частей Самости и начала «выплевывать» эти плохие части в окружающую ее реальность. Она перестала невербально сигнализировать мне о своем состоянии при помощи аффективного дыхания и яростных слез и стала пытаться говорить о тех чувствах, которые выражала ранее в виде невербальных сигналов.
Клиническая иллюстрация.
- Сегодня у меня такое чувство, похожее на чувство вины. Вчера мне было так плохо, и я представляла такие ужасные вещи. Ну когда люди вокруг плохие… Ну, может, это нормально… Например, смотришь в окно и видишь какую-нибудь женщину. Она так смешно себя ведет. Вчера очень хотелось побить зеркала или окна.
- Вы хотели кого-то уничтожить?
- Не знаю! Вчера представляла какие-то разные вещи. Ужасные. Ну… Вас и Вашу коллегу - головой об стену, а мужчин ваших искупать в роскоши…
-Это как-то связано с тем, что Вы сегодня чувствуете вину?
- (молчит) Я про другое хотела сказать. Вот когда я шла к вам, один мужчина в троллейбусе хотел украсть мой кошелек. Я просто подумала, что такие вещи происходят неслучайно! Ну, как будто что-то мне дает понять… Ну, это какое-то очень сильное чувство, что я боюсь.
- Всеобъемлющее?
- Ну я не могу его проявить, потому что это сделает меня слишком открытой перед вами. Ведь я же хочу Вас головой об стену… ( хочет заплакать, но передумала).
- Вы хотели заплакать и не стали…
- Да, потому что я могу себе уже позволить злиться.
Заключение
В истории этой пациентки слезы, как негативное проявление реакции переноса, запускали процессы, позволяющие ей справиться с тревогой дезинтеграции Я.
Всякий раз, когда ее нарциссическая часть самости подвергалась атакам внешнего мира, а другая испытывала дефицит хороших объектов, начинался бессознательный процесс инкорпорации амбивалентной фигуры психоаналитика и помещения этого объекта внутрь.
В своем психоаналитическом процессе, регрессируя на довербальный уровень, она напоминала младенца, который начинал гневно плакать, когда был голоден, ощущая враждебность и небезопасность среды, в которой находился, и успокаивался после насыщения, как если бы вновь овладевал ситуацией и собой в окружающем мире.
В то же время нельзя упускать из вида, что пациентка в своих вторичных процессах была занята поиском идентичности и работала над обретением женственности. Поэтому все те яркие женские черты, присущие психоаналитику как либидинозному объекту, запускали процессы, связанные с нарциссической завистью и примитивной жадностью.
В конечном счете такие слезы являлись такой примитивной коммуникацией - при помощи поглощения, устанавливая которую, пациентка осуществляла попытки интеграции Самости и обретения идентичности.
Неудачи, которые она переживала в таком процессе, помогали ей справиться с угрожающей реальностью и принять ее. Столкнувшись со своей неидеальностью и приняв ее, она разрешила себе быть плохой, и это позволило предположить то, что в ее внутреннем мире произошел процесс слияния плохих и хороших частей самости в единый объект. Тот объект, на котором базируется Я-иденичность и из которого произрастает взрослая сексуальность.
Литература
1.Д. Винникотт. Использование объекта и построение отношений через идентификацию// Игра и реальность С. 169, М - 2002
2.Дж. Макдугалл. Аффекты, аффективное рассеивание и дизаффектация// Театры тела. С.116, М. Когито-Центр 2007.
3.З.Фрейд (1908). Об инфантильных сексуальных теориях// Сексуальная жизнь, т.5 (10), М. 2006 С.171.
4.З.Фрейд (1925), Отрицание// Психология бессознательного, т.3 (10), М. 2006 Стр. 397.